Алексей Воскобойников: – Одним из заметных культурных событий на Дальнем Востоке стали гастроли не совсем обычной труппы. Я говорю об уникальном проекте, московском театре неслышащих актёров «Недослов». Во вторник, 3 октября, театр выступал у нас, в Благовещенске, и мы пригласили к нам в студию руководителя театра «Недослов» Сергея Бидного и художественного руководителя театра Анну Башенкову. Здравствуйте, Сергей, здравствуйте, Анна.

Сергей Бидный: – Здравствуйте.

Анна Башенкова: – Здраствуйте.

АВ: – Боюсь, благовещенцам мало что известно, возможно даже ничего неизвестно о «Недослове», поэтому попрошу вас рассказать с самого начала – с чего всё началось и что стало отправной точкой?

СБ: – В 2003 году выпустился первый экспериментальный курс неслышащих актёров в Российской специализированной академии искусств (тогда это был ещё институт). И было принято решение, что этот курс профессиональных актёров с нарушениями слуха должен организоваться в театр. Вот, собственно, Аня, художественный руководитель этого театра, она учредитель этого театра, она стояла у его истоков.

АВ: – То есть, прицел сразу был на театр?

АБ: – Нет, у нас был дипломный спектакль «Крылья даны всем» по Ричарду Баху («Чайка по имени Джонатан Ливингстон»), с которым мы объездили всю Америку, Канаду. И как-то это всё было так успешно, и потом мы поняли, что мы не хотим расходиться. Да и ребята хотели продолжить актёрскую карьеру. К сожалению, в отличие от обычных театров, у нас в России есть только Театр Мимики и Жеста, где работают глухие артисты, и ныне действующий преуспевающий театр «Недослов», который мы с большим трудом создали. С тех пор выпускаются новые поколения профессиональных артистов, мы набираем, выбираем лучших, в нашем репертуаре уже достаточно много спектаклей

СБ: – На данный момент – шесть, готовится седьмой, мы готовимся к премьере, нам 15 лет в следующем году.

АВ: – Получилось, что труппа – это целый курс? Как это было когда-то у Льва Додина…

АБ: – Да, да. Как и у Фоменко, и у других.

АВ: – Что должен знать и понимать неподготовленный зритель, идя к вам? В чём главное отличие, главные нюансы, которые нужно понимать зрителю?

СБ: – По большому счёту, ничего. Ничего не надо понимать.

АВ: – Можно идти, что называется, с холодным носом, и будет всё понятно?

СБ: – Абсолютно.

АБ: – «Холодный нос» – неправильное слово. Надо просто идти с каким-то позитивом. Как мы идём в театр – как на праздник.

СБ: – Да, у нас в репертуаре два формата спектаклей. Это либо пластические спектакли, которые понятны и за рубежом, и любому слышащему и неслышащему зрителю. Либо это спектакли драматические или пластико-драматические: они на жестовом языке на русском, но всегда у нас есть перевод – в зале сидит диктор, актёр или два актёра (мужские и женские голоса). То есть, есть профессиональная параллельная озвучка, когда, понятно, в любом случае, неслышащий человек видит на жестах спектакль, а слышащий слышит диктора и в какой-то момент (в этом признаются многие) совершенно забывает о том, что актёры неслышащие.

АВ: – Действительно, я смотрел видео в Интернете – точно так же, как происходит дублирование фильмов, всё настолько синхронно! Кто под кого в этом случае подлаживается?

СБ: – Диктор, естественно, подлаживается под актёра. Потому что иногда бывают такие моменты, когда актёр вдруг отсебятинку пошёл делать. Диктор всё это моментально считывает, потому что диктор – это профессиональный переводчик чаще всего в нашем случае.

АБ: – Да, это профессиональный артист. Он больше чувствует эмоцию, поскольку артисты играют каждый спектакль по-разному: у нас с вами сегодня такое настроение, а завтра – другое, сегодня так пошла сцена, а завтра – по-другому. И диктор должен почувствовать это и идти за артистом, конечно же.

АВ: – Интересно было бы взглянуть на то, как проходит репетиционный процесс. Наверняка это не менее интересно, чем сами постановки.

СБ: – Однозначно. Там есть такие моменты любопытные, как… Есть жанр – жестовая песня. И чтобы эту песню исполнить, её сначала нужно перевести. Сам момент перевода любого текста на жестовый язык – и песни, и пьесы – уже целый спектакль.

АВ: – Подобные номера были, по-моему, в «Минуте славы» – ребята, дети, приходили и показывали их.

АБ: – Но они… Это называется «перевод-калька». Это не совсем правильный перевод. Калькирующий перевод – это когда то, как вы говорите, так же переводится на жестовый язык. Глухие его практически не понимают. Всё равно жестовый русский язык – это иностранный язык. То есть, примитивно вам говорю: возьмём предложение любое. «Шаркая ногами, дедушка пошёл в соседнюю комнату». Если калькирующе перевести – так, как это написано, – глухой это не поймёт.

АВ: – За рамками этой беседы в студии я допустил промах и сказал неправильно: язык жестов. А вы меня поправили: есть язык жестов и есть жестовый язык. Расскажите нашим слушателям, в чём принципиальная разница?

СБ: – Когда мы говорим «язык жестов», мы имеем в виду вот что: скажем, жест закрытия – я скрестил руки на груди, это значит, что я закрылся. Я закрыл рукой рот, и это можно прочесть как то, что я сказал неправду или чего-то стесняюсь. Жестовый же язык – это отдельный существующий, официально, между прочим, с 2013 года, когда президент нашей страны издал указ, что это – официальный язык общения. То есть, русский жестовый язык (РЖЯ) – это официальный язык общения неслышащих людей в нашей стране. И сейчас многие там, например, ГИБДД. Я был на Камчатке, в Петропавловске-Камчатском, общался с одним человеком – когда он узнал, что я директор театра «Недослов», то воскликнул: «А я вас знаю!». Я говорю: «Откуда вы знаете – на Камчатке?». А он – лейтенант ГИБДД, их же сейчас учат разговаривать, владеть жестовым языком – на простых, основных вещах, когда они общаются с нарушителем или просто водителем.

АВ: – Действительно: я об этом не задумывался, а ведь это необходимо.

СБ: – Конечно, обязательно. И раньше вообще никто не задумывался, наше общество пока ещё к этому не готово – это одна из миссий нашего театра: помимо искусства, ещё и просвещение, социальная функция. И оказалось, что сотрудникам ГИБДД показывали отрывки из наших спектаклей, «Недослова», уча их русскому жестовому языку. Вот я был удивлён совершенно.

АБ: – В Америке, простите, все полицейские, медработники, педагоги должны знать жестовый язык. Мы на улице подходили к полицейскому, и он – правда, на английском жестовом – объяснял нам.

АВ: – А английский жестовый язык отличается от русского жестового?

АБ: – Разительно!

АВ: – А я, признаться, был убеждён, что хотя бы здесь, как эсперанто, есть общий язык.

СБ: – Нет, есть международный язык, да, «эсперанто» существует, но он – больше пантомима. Этот язык доступен и слышащему человеку: и птицу я покажу так же, как и иностранец, и женщину. Получается такая как бы игра в «Крокодила» – вот на что это похоже. А так в каждой стране есть свой язык, ведь у каждого жеста есть своя история. Ну, например, в русском жестовом языке «Москва» выглядит так: приложить руку к лицу и открыть рот – она огромная! Человек, когда приезжает в Москву первый раз, поражается её размеру: «МОСКВА!». Это – в русском жестовом языке. В другом «Москва» будет изображаться по-другому. И так с каждым словом, все они имеют свою этимологию.

АВ: – К Анне вопрос как к художественному руководителю: из чего складывается репертуар и по какому принципу отбираются те или иные вещи, принимаете решение, что будет идти?

АБ: – Это очень сложный вопрос. Выбрать материал, который актуален, который интересен, который обязательно что-то должен сказать (мы же этим материалом что-то говорим зрителю, что-то хотим вынести), – это самое сложное. Каждый раз боженька нас выручает, и мы попадаем на какие-то интересные вещи, неожиданные. Может быть, из каких-то проб, может быть, из… Вот по поводу концерта, который мы готовим к юбилею: появился у нас замечательный певец Сукачёв, он нам дал права на песни, которые мы можем использовать, сделать из этого какой-то спектакль. Потому что у него каждая песня – это некое представление.

СБ: – Мало того, что представление, так это ещё и истории из жизни, это всё достаточно социально. Эти персонажи «Песен с окраин», их характеры… Некий советский двор – на сломе, перестройка уже началась, здесь рядом уже многоэтажные дома, а здесь ещё старый двор, в котором мы, люди, родившиеся в Советском Союзе, – баба Маша, тётя Зина – все друг друга знают, здесь и любовь, и ненависть – всё в одном дворе происходит. И, соответственно, развитие персонажей – кто-то пьёт, кто-то полковник в отставке…

АВ: – …злые таксисты, которые нападают на Витьку Фомкина.

СБ: – Кстати, песню про Витьку Фомкина мы не взяли. Но не потому, что она плохая, а потому что так много хочется взять, всё уместить, ещё и линию сюжетную выстроить.

АВ: – Да, выбор сложный – очень колоритные вещи у Игоря Ивановича.

СБ: – Да, мы как раз этим спектаклем будем праздновать свой юбилей. Так что репертуар у нас достаточно разнообразный: мы играем «Гамлета», мы играем «Утиную охоту» Вампилова. Кстати, наша «Утиная охота» в постановке Юлии Авшаровой – этот спектакль взял гран-при во ВГИКе.

АБ: – Да, международный фестиваль, мы гран-при получили.

СБ: – И приз зрительских симпатий. Вообще нас обласкали.

АВ: – А ваш Гамлет какой? Он ведь у всех разный: у одних – нервный, у других – истеричный, у третьих – несчастный, у четвёртых – потерянный…

СБ: – Нашего «Гамлета», кстати, можно посмотреть – мы играли его в Музее имени Пушкина (Музей изобразительных искусств), мы открывали этим спектаклем первый инклюзивный фестиваль искусств, который организовал сам музей. Нас и по Первому каналу показывали, и по «Культуре» – по разным телеканалам. Наверное, вопрос к режиссёру – какой наш Гамлет. Но можно сказать, что он необычный, прочтение пьесы необычное. Потому что мы не берём всю пьесу, у нас это называется «Гамлет. Начало» – это до первой смерти, и, в общем, там дальше понятно, чем там всё заканчивается… Он немного сюрреалистичный, он пластический, он мистический… Нет, он ни в коем случае не истеричный. Но я хочу отметить, закрывая вопрос, что это был закрытый показ, спектакль смотрела достаточно профессиональная публика, в наших пабликах появились комментарии о том, что это лучшее прочтение «Гамлета» за всю их жизнь, то, что они видели. Писали: «Я смотрел множество разных “Гамлетов”; ваш меня убедил и тронул».

АВ: – У вас много музыкальных постановок. И программы музыкальные есть, и спектакли – «Здесь птицы не поют» и по Горькому спектакль, и по песням Сукачёва, вы говорите. Как готовится это всё – как неслышащие актёры, не слыша музыки, умудряются двигаются и в такт, и в ритм, и синхронность соблюдают? Это, наверное, нечеловеческий труд.

АБ: – Это самая большая работа. Над любым произведением – неважно, музыкальное оно или нет. Самая тяжёлая работа – это первый этап: это перевод, раскладывание на счёт каждого слова.

АВ: – Они внутри себя считают в это время?

АБ: – У них ритм-счёт. Потом они привыкают к этому ритму, потом нужно объяснить эмоцию этой музыки, безусловно. У нас в академии, единственной в мире, где готовятся профессиональные артисты глухие, там ещё учатся слепые (музыканты, например), художники с нарушениями здоровья. И вот, как слепым, допустим, объяснить цвет – синий, зелёный, красный?

АВ: – Не знаю. Я понятия не имею, я теряюсь.

АБ: – Вот так же многие задают вопрос, как глухому объяснить, что вот это такая музыка, а это такая – бурная, страстная – как им это объяснить? Слепому объясняют, допустим, что зелёный – он тёплый – на уровне тактильного: тёплый. Ассоциативно всё. То же самое мы объясняем нашим артистам, что это, может быть, как шелестит листва – вот эта музыка напоминает шелест листвы (ветерок лёгкий), а это – бушующее море.

СБ: – Визуальные ассоциации.

АБ: – Да, а у слепых ассоциации тактильного характера – у них на ощущении тепла, холода и так далее.

СБ: – Здесь ещё в этой связи надо сказать, что наши актёры – они же профессиональные актёры, они вообще этому учатся. У них есть специальные предметы, они начинают потихонечку. У них есть ритмика, где они учатся вырабатывать внутренний ритм и существовать в ансамбле между собой. Театр – искусство коллективное, и они вынуждены это делать. У них есть пластика, у них есть сценическое движение, народный танец, классический танец, джаз-модерн. Они всё это проходят, есть определённые методики, когда они в конечном итоге берут в себя ритм. Конечно, эти репетиции гораздо большее время занимают. То есть, мы не можем выпускать раз в два месяца спектакль, мы можем раз в полгода. Потому что репетиционный процесс – именно в связи с такими ограничениями – растягивается на больший срок. Ну и потом есть всякие хитрости. Есть то, как режиссёр спектакля, который во время самого спектакля там, вдалеке, в радиорубке, сидит с лампой и ведёт счёт. У некоторых ребят есть остаточный слух, они могут ощущать какую-то вибрацию – от пола, от колонок, низкие частоты. И всё вот это вкупе, собственно, даёт возможность. Но в первую очередь это, конечно, репетиции и тяжёлый упорный труд.

АВ: – Об обратной связи ещё хотел поговорить со зрительным залом, который тоже даёт артистам… Я сейчас говорю об обычном спектакле с обычными артистами: во время постановки актёры, находящиеся на сцене, слышат, как зрительный зал сопереживает или смеётся, где-то, допустим, поаплодировали или кому-то скучно. То есть, артисты слышат, понимают, что происходит в зале, как их принимают. И от этого складывается, в общем-то, состояние артиста тоже: если он понимает, что зал скучает, ему сложнее играть. Ваши артисты не слышат этого всего, и фонари в глаза – они и не видят, как зал реагирует. Как они получают эту обратную связь во время выступления, она ведь нужна?

СБ: – Да, нужна. Я думаю, Аня сейчас добавит более полно, но скажу, что энергетику никуда не денешь, она ощущается. Если зал дышит вместе с произведением, со спектаклем, они все это очень хорошо считывают, они это чувствуют.

АБ: – Бьёт свет в глаза – да. Вчера мы играли спектакль – Леночка наша, режиссёр, хореограф, где-то там вдалеке сидит, считает… И они всё равно видят зал. Немножко – но видят. И они вчера сказали, что весь зал замер. Они же видят, что никто не шевелится, что все замерли. И они всё равно чувствуют энергетику, безусловно.

АВ: – Эмоциональное отсутствие – оно ведь тоже чувствуется, не только присутствие.

АБ: – Конечно, конечно.

СБ: – Здесь я добавлю: эмоциональное отсутствие на наших спектаклях – крайне редкая вещь. Потому что ребята сами настолько выдают вовне, что этим заражаются каждый раз и зрители, и я тоже. Я каждый раз смотрю (я смотрю почти все спектакли, которые у нас идут, я всегда в театре) – уже в двадцатый, в тридцатый раз – и ощущаю те же самые эмоции, что и в первый, и во второй раз. Именно из-за их отдачи: очень мощная энергетика у актёров.

АВ: – На ваш сайт зашёл и обнаружил для себя любопытную деталь. Сначала подумал, что показалось – решил проверить. Для сравнения залез на сайт МХТ имени Чехова и посмотрел. Я говорю сейчас о фотографиях труппы. И действительно! Потом залез на сайт другого театра, моё наблюдение подтвердилось. На фотографиях ваши артисты улыбаются ВСЕ. До единого. В других театрах – по-разному: кто-то интересничает, кто-то умного пытается изобразить, кто-то роковой образ строит. То есть, улыбаются там, дай бог, через одного. У вас – абсолютно все. Откуда ваши артисты черпают этот оптимизм и вдохновение?

СБ (улыбается): – Хороший вопрос. Вообще, надо сказать, что сами по себе они, конечно, не все они сплошь и рядом жизнерадостные люди. Но: во-первых, они счастливы тем, что могут заниматься театром, и когда дело касается не бытовых каких-то вопросов, а художественных, все вдохновлены. Второе – это то, что они – в силу своих особенностей – немного наивнее, чем обычные люди. Мы между собой сейчас смеёмся, что поехали на гастроли – это детский сад на выезде. В 30 лет они в эмоциональном плане, как подростки. Они очень ранимые и открытые, и если им что-то нравится, то они эмоций не скрывают, это не те люди. Тем более, они актёры – они, в принципе, по своей природе достаточно эмоционально открыты. У нас очень добрый коллектив, очень семейная атмосфера. У нас нет такого, что мы вынуждены каждый год принимать в труппу по десять человек, мы берём только тех, кто наши.

АВ: – Ну и нет знаменитых театральных интриг, когда, скажем, одна актриса норовит подсидеть другую.

СБ: – Нет, нет, это совсем не наша история. У нас другие принципы, на которых построен, зиждется наш театр. У нас такие люди не задерживаются. Мы сами, в общем-то, не первый раз их видим, когда принимаем – все они студенты, выпускники академии, где Аня и другие наши режиссёры преподают годами. Поэтому это уже не чужие люди.

АБ: – Почему ещё я уверена, что наши артисты уникальны. Я сама артистка, и, приходя в какой-нибудь театр, или сама играю, я же вижу, что по сцене ходят просто говорящие головы.

АВ: – На инерции немного.

АБ: – Да. А у наших ребят с детства сильное желание быть понятыми, у них энергетика сильнее. Они каждый раз пытаются… они с детства привыкли, что их не понимают, что они не адаптированы. У них настолько сильное желание быть понятыми, что эта энергетика бьёт через всё. У них живёт всё тело, глаза, руки, ноги. Артисты же, у которых всё в порядке, считают, что достаточно просто произнести текст, моргнуть одним глазом, и всё будет отлично.

АВ: – «Недослов» – театр некоммерческий. Кто вас поддерживает?

СБ: – Скажем так, всё больше и больше людей нас поддерживают, слава богу. Театр долгое-долгое время, десятилетие существовал на честном слове и на одном крыле. Изначально театр поддерживался меценатом, потом ещё одним – неназванным (пожелал сохранить инкогнито), сейчас появляются спонсоры. Вот спонсор наших этих гастролей на Дальнем Востоке (их даже и спонсорами не назовёшь, скорее, жертвователями, они же ничего не просят взамен) – это компания «Инсистемс», я с удовольствием об этом говорю. Появляются всё-таки люди, которые хотят нам помочь, видя, чем мы занимаемся. Потому что со стороны так кажется: ну, театр глухих – что там… В общем, общество очень предвзято относится изначально к нам. До того момента, когда первый раз попадают на наш спектакль.

АВ: – Как к некой самодеятельности относятся обычно.

СБ: – Конечно, конечно. И в мире вообще такая тенденция сложилась. Мы же уникальны тем, что такого уровня профессионализма глухих актёров в мире не существует. Нас приглашают за рубеж с мастер-классами, показать спектакли…

АВ: – В мире, наверное, изначально собираются по интересам, а потом уже из этого выливаются постановки, а у вас изначально всё-таки образование уже заложено.

СБ: – Да. И единственная государственная структура, которая нам помогает, это всё та же Российская специализированная академия искусств, которая выпускает профессиональных артистов. Нам в безвозмездное пользование даётся площадка, наша постоянная площадка, где мы в Москве играем. Это аудитория, которая, освобождаясь от дневных занятий студентов, переходит в руки – ну, скажем, не совсем на паритетных началах, но всё-таки они идут нам навстречу, дают репетировать, дают играть. А так, у нас помощи государства пока что нет. Мы сейчас работаем над этим и надеемся, что всё случится. Но опять же, прецедент уже есть – президентский грант, который мы получили на прокат этого спектакля, который играем здесь, в Благовещенске, «Здесь птицы не поют». Мы получили грант на два раза в месяц, мы будем весь театральный сезон играть, и, собственно, грант покрывает все наши расходы, гонорары в том числе, и вход намеренно сделали бесплатным для неслышащих людей. Я связывался со Всероссийским обществом глухих здесь, на местах, и мы ползала чётко – бесплатные пригласительные билеты выделяются именно для глухих, чтобы они видели, на что способны вообще неслышащие люди. У многих нет будущего, и мы даём таким образом надежду на развитие, перспективу. И ещё таким образом воспитываем наше общество правильным отношениям к каким-то необычным сторонам жизни, в нашем случае – к неслышащим людям. Восприятие общества – это на сегодняшний день самая большая проблема для нас. Поэтому мы даём обществу себя и ждём поддержку со стороны государства, со стороны частных лиц, коммерческих компаний. Мы сейчас открыты, готовы к любому сотрудничеству. Не так давно, например, мы выпустили клип совместный с Петром Наличем.

АВ: – «Крылья».

СБ: – Да, «Крылья», на его старую песню. Пётр Налич попал к нам на спектакль, вдохновился, увидел, что это высокое профессиональное искусство. Говорит: вот, есть песня, можно с этим что-то сделать.

АВ: – По сюжету Пётр умеет говорить на вашем языке. Он до этого умел?

СБ: – Нет, не умел. Он рассказывал о том, что ему хотелось бы, наверное. Но это же непросто взять так и выучить жестовый язык – пойти непонятно куда, у нас эти институты все не развиты. И Пётр уже на съёмках – мы придумали этот диалог, который происходит у него с нашим актёром Ромой Коноваловым – показал достаточно неуклюже «восемь часов» (смеётся). Диалог о том, что давай, мол, встретимся, я хочу новые стихи тебе показать, ты где будешь, во сколько… В общем, Пётр погрузился в эту историю. Этот клип снят не для того, чтобы потешить своё самолюбие – вот, дескать, какие мы молодцы. Он социальную функцию несёт.

АВ: – У него мощная социальная направляющая, мощная.

СБ: – Конечно. Он – и реклама театра, и социальный ролик, который сейчас достаточно хорошо пошёл в соцсетях и по сарафанному радио, в YouTube просмотры… Он обсуждается достаточно широко – в том плане, что это за материал, многие люди переосмысливают какие-то вещи. Я даже сейчас не про глухих, основная целевая аудитория этого ролика – это как раз слышащие люди. То самое общество, которое в троллейбусе, когда глухие стайкой собираются, там чего-то между собой ха-ха-ха, хи-хи-хи, руками размахивают, относится к этому как к чему-то инопланетному. Отношение к этим людям как к какой-то странной части общества: они, вроде бы, рядом есть, но они какие-то чудные, с ними контакта нет. Этот ролик – он, собственно, тоже…

АВ: – Для того чтобы общество понимало, что это не те люди, о которых Шевчук когда-то пел – «клеят картонки, играют на баяне». Совсем не те люди, абсолютно полноправные члены общества. А во многом и получше нашего будут.

АБ: – Да, да.

СБ: – В любом обществе, скажем так, есть свои хорошие, плохие, средние и так далее – среди неслышащих то же самое. Но их никто не рассматривает пока в своей массе, как людей способных на творчество. Это то, зачем мы едем на такие гастроли – чтобы показать, что у них есть свой внутренний мир, есть своя культура глухих людей! Она тоже уникальна, она самобытна и она действительно очень интересна.

АВ: – К сожалению, мы ограничены по времени, выбрали весь лимит времени. Приезжайте к нам ещё, если, конечно же, получится. Мы будем вас встречать вот этим жестом – приложив кулак к щеке и открыв рот: «Москва! Москва к нам приехала!». В студии «Эха Москвы в Благовещенске» были художественный руководитель театра «Недослов» Анна Башенкова и руководитель этого театра Сергей Бидный. Спасибо большое.

СБ: – Спасибо вам, удачи.

АБ: – Спасибо, счастливо.